В Котельниче последний приют нашли около трех тысяч жителей различных городов бывшего СССР. Эти люди умерли в эшелонах, в которых их везли в 1941-1944 годах по северной железнодорожной ветке на Урал.

Вот что писала несколько лет назад в газете «Вятский край» котельничанка Татьяна Вылегжанина.

Вспоминаю. В детстве в наш дом приезжали какие-то люди из Ленинграда – две женщины средних лет. Они ходили на братское кладбище, чтобы поплакать о ком-то из своих, навсегда оставшихся здесь, на крутом вятском берегу среди буйствующей по весне сирени. Мама потом рассказывала: коммунальные квартиры в Котельниче уплотняли за счет эвакуированных из Ленинграда. У нас, в старинном полукаменном купеческом особняке, сначала отдали приезжим кухни на обоих этажах, затем эвакуированных стали приводить в дом сами жильцы. В мамину квартиру новых жиличек привела ее сестра Людмила, которая в войну работала за рекой на торфопредприятии поваром: «Жалко девок, в землянке живут, мерзнут, да и до школы далеко, а им учиться надо». Это были сестры Ерастовы, эвакуированные с родителями из Ленинграда. В землянке за рекой они жили с отцом, по здоровью не попавшим на фронт, а мама сестер эвакуации не выдержала. После прорыва блокады Ерастовы вернулись в Ленинград, старшая из сестер стала врачом. Спустя лет десять после войны мои родители гостили в семье Ерастовых в Ленинграде, где им был оказан самый теплый прием.

Покинули Котельнич не все эвакуированные ленинградцы. Тетя Зоя Урывалова, которой отгородили половину кухни на первом этаже, почему-то осталась. В шестидесятые ей как блокаднице выделили благоустроенную квартиру. Эвакуированного из Ленинграда малыша Валентина Левина из детского дома после войны никто не забрал, и стал Валентин навсегда вятским человеком, хотя не оставлял надежду отыскать свою семью. И десятилетия спустя чудо случилось. В конце восьмидесятых он смог обнять своих самых дорогих людей. Об этой трогательной истории тогда писала оричевская районная газета. Разные судьбы - одна трагедия на всех: война.

В марте 1942 года по состоянию здоровья (по причине крайнего истощения) был эвакуирован на Большую землю, в родной Котельнич писатель Леонид Рахманов. Сюда в начале войны перебрались его жена и дочь. Был эвакуирован из блокадного Ленинграда и обессиленный от голода друг Рахманова драматург-сказочник Евгений Шварц, который в своем дневнике 23 июля 1942 года записал:

17 июля я уехал в Котельнич, гостил у Рахманова и пробовал делать то, что умею хуже всего,– собирал материалы для пьесы об эвакуированных ленинградских детях.
(Шварц выезжал в Котельнич, затем в Оричи, где находились эвакуированные из Ленинграда детские учреждения; материал был собран, и в сентябре этого же года он закончил работу над пьесой «Далекий край», которая была поставлена во многих театрах юных зрителей.)

Рахманов принял меня необычайно приветливо и заботливо. Вероятно, благодаря этому я чувствовал себя там так спокойно, как никогда до сих пор в гостях. Видел эвакуированные из Пушкина ясли, детская санатория бывшая. Говорил с директоршами – это было очень интересно, но как все это уместится в пьесу, да еще и детскую? Когда бомбили станцию, педагог, выдержанная и спокойная женщина, была так потрясена и ошеломлена, что сняла зачем-то туфли и, шепча ребятам «тише, тише», повела их за собою, как наседка цыплят, и спрятала их в стог сена. И ребята послушно шли за нею на цыпочках молча и покорно, старательно спрятались. Это только один случай.

А вот эпизод из жизни самого Рахманова. Про него долгие годы знали только близкие друзья писателя. Спустя время о нем рассказала современница Рахманова Вера Кетлинская, которая во время блокады Ленинграда работала секретарем Ленинградского союза писателей.

В.Кетлинская. "Новелла о блинах"

«Всё это происходило в первую блокадную зиму. В те бедственные месяцы я была не очень удачным, но зато единственным «начальством» в нашем благословенном Союзе писателей. И швец, и жнец и на дуде игрец. Среди прочих моих начальственных функций была и функция распределителя винных запасов. Запасы вина в нашем ресторане арестовал Гриша Сергеев сразу после начала войны, а в тяжёлые зимние дни по моим запискам вино выдавали наиболее ослабевшим писателям. Ну и функция, Господи Боже!

Скажу сразу во избежание недоразумений: Лёня Рахманов ни сам, ни через подставных лиц никогда вина не просил, и это было, каюсь, первым толчком к возникновению моей сердечной симпатии к нему. До войны я его почти не знала. Правда, он зарубил в ленинградском «Современнике» один мой рассказ, и зарубил настолько правильно, что я его (не Лёню, а рассказ) вскоре дорубила вместе с копией и черновиками. Вернул он мне рассказ со свойственным ему изяществом и тихой язвительностью, но все мои товарищи по профессии согласятся, что этого ещё мало для возникновения дружбы.

А в первые месяцы войны Лёня Рахманов ходил стройный и по-военному молодцеватый. Появлялись они в Союзе всегда втроём: Лёня, Владимир Орлов и Евгений Рысс. Все трое были военными корреспондентами ТАСС и мотались по разным участкам нашего фронта. Потом ездить стало некуда, фронт начинался за околицей, а затем... затем наши три военкора вообще повисли в воздухе: в связи с сокращением фронта (и пайков) ТАСС сократил всех трёх своих корреспондентов, вернее - лишил их продаттестатов. Пожалуйста, выезжайте на фронт и пишите! А питаться? Воздухом.

Так волею ТАСС, три друга появились у нас в Союзе и встали на скудное писательское довольствие. У всех трёх было благодатное качество — чувство юмора. И все трое жили напряженной интеллектуальной жизнью. Они внесли в наш коченеющий Союз струю инициативы и бодрости. Это они затеяли коллективную книгу «Один день Ленинграда», и, хотя осуществить эту идею нам помешали, мы жили ею больше месяца, она нас согревала и объединяла...

Друзья приходили в Союз ежедневно. Лёня Рахманов жил дальше всех — на Васильевском острове, где-то за Малым проспектом. Трамваи не ходили, а обстрелы бывали часто, но Лёня ходил пешком туда и обратно и отказывался перебраться поближе к Союзу; он уверял, что привык к своему столу и своим книгам, а ходьба полезна для здоровья и даёт время, чтобы многое не спеша продумать. Я старалась выходить вместе с ним, нам было по пути, мы потихоньку шагали своими ватными ногами, и дорога от Союза до надстройки уже не казалась ни страшной, ни длинной, потому что Лёня умел как ни в чём не бывало беседовать о людях и о литературе, - так, будто нет ни голода, ни мрака, ни страшного мороза, ни посвистывания снарядов.

Получали мы в то время по карточкам первой категории 250 граммов хлеба на день, а в столовой по продталонам получали суп (водичка с крупинками пшена), блюдце чечевицы или того же пшена — тоже без жиров. И всё. Иногда мне удавалось что-либо выхлопотать сверх пайка. Так, изредка мы получали кости — правда, уже вываренные, но всё-таки не столярный клей, который мы сами превращали «обратно в кости», а всамделишные, коровьи или конские — кто тогда разбирался! Выдавали их в столовой по особому списку, только писателям. В просторечье это называлось: «Писательские кости выдают!»

В то время шла усиленная эвакуация через Ладожское озеро, но все, кто мог работать, старались держаться. Первым из мушкетёров сдал Евгений Рысс. Они пришли ко мне все трое. Поблёскивая запавшимми глазами на опухшем лице, Женя сказал:

-Видно, мне пора. Недели две я ещё продержусь, но если за это время вы меня не сумеете отправить, я съем вас.

Лёня Рахманов тут же по календарю педантично высчитал, в какой день это произойдёт. Нетрудно догадаться, что я отправила Рысса до роковой даты.

А Лёня Рахманов не опух от голода и не почернел, как многие, он только худел и худел до прозрачности и казался уже совсем невесомым — вот шагает, а, если подхватит ветром, может и полететь. При этом он продолжал мыслить и говорить обо всём, кроме еды, и даже острить, но я приглядывалась к нему всё тревожней.

В феврале 1942 года писателям дали первые пять академических пайков. Персональных. Один из пяти — Леониду Рахманову. Лёня очень застеснялся — отчего ему, а я смотрела на него и думала: теперь, может, выживет... Затем Лёня пошёл получать паек - всё той же невесомой походочкой, но, пожалуй, чуть-чуть быстрей. Когда назавтра он нам рассказал, что входит в этот паёк — даже поверить было трудно. Сейчас это, конечно, не звучит — два килограмма муки на месяц и полкило масла... Но тогда !!.

-Нуте-с — вдруг сказал Лёня, - хоть и далековато, но прошу завтра ко мне на блины.

- На бли-ны ?..

- Да уж, пожалуйста, на блины.

Сейчас я пишу эти строки вроде бы больная, глотаю таблетки и ставлю горчичники, где уж тащиться к поезду, а там ещё автобусом или такси! Тогда у всех нас состояние здоровья ( если вообще уместно применять здесь слово «здоровье») было несравненно хуже, ноги с трудом передвигали . А идти-то пешком в почти немыслимую даль — На Васильевский! Но блины... Да нет, при чем тут блины? Просто среди смертей и бедствий должны же быть - и бывали! - светлые праздники.

И мы пошли — по заметённым сугробами улицам, потом тропинкой через Неву, и снова заметёнными, жуткими в своей безлюдности улицами... Шли часа полтора... Зато там, на Васильевском, в комнате, где скудный огонёк выхватывал из мрака только полки с книгами, много-много книг, от пола до потолка, там были и дружеские разговоры, и смех, и настоящие, неподдельные блины!

Лёня сам жарил их, и на сковородке что-то даже шипело, и он ловко подцеплял ножом и переворачивал каждый блин ...

Эх, Лёня-Лёнечка, когда-то вы зарубили мой плохой рассказ одним словом - «сантиментально». С тех пор я настороженно-бдительна ко всякой «сентиментальности», но в данном случае я её не боюсь, я её призываю - потому что ваши блины были упоительны, они были покрыты румянцем, как девичьи щёки в ХIХ веке, когда бледность ещё не стала модерном; они были пышными и сочными, ваши блины, их края чуть завивались, их надо было смаковать как бессмертные стихи... И блинов было много, сказочно много, по целых три блина на дружескую душу!

Так вот, товарищи, желаю каждому обрести друга, который бы в таких условиях способен позвать вас «на блины».

Впоследствии свои воспоминания о блокадной зиме Л.Н.Рахманов выразил на страницах очерка «Эшелон вернулся», написанной в 1966 году: «Признаюсь, меня и сейчас охватывает волнение, когда я представляю себе запечатленной на бумаге, в слове, в книге летопись одного ленинградского дня, и особенно ночи, с ее воем сирен и бомб, заревом пожаров, лихорадочным тиканьем радиометронома, самоотверженным трудом людей, борющихся с бедой…»